Глава 4
По железу Артёмовой каски стучал дождь, гулко стучал, казалось, в самую голову ему. Болотные сапоги топли в грязи, ржа ручьями откуда-то сверху бежала куда-то вниз, на небе было навалено облаков – не продохнуть, и дома пустые стояли вокруг, все поглоданные временем. Ни души в этом городе не было. Двадцать лет уже как – ни души.
Сквозь аллею, составленную из сырых лысых коряг, виднелась громадная арка входа на ВДНХ, в кунсткамеру с химерами. Там по поддельным античным храмам были рассажены эмбрионы надежд на будущее величие. Величие должно было наступить скоро – завтра. Только вот само завтра не наступило.
Гиблое место – ВДНХ.
Пару лет назад ещё жила тут всякая дрянь, а теперь и её не осталось. Обещали, что опустится скоро радиационный фон и можно будет потихоньку возвращаться, вон, мол, мутантов-то наверху кишмя, а они тоже животина, пусть и исковерканная… Но не опускалось ничего.
Наоборот: сошла с земли ледяная короста, земля задышала и запотела, вода отравленная отмёрзла, потекла по её жилам, и фон подскочил.
И мутанты – поцеплялись за жизнь своими когтищами – и отпустились, сдохли. А человек сидел себе под землёй, жил на станциях метро и никуда умирать не собирался. Человеку много не надо. Человек любой крысе фору даст.
Трещал счётчик, начислял Артёму дозу. Не брать его больше с собой, думал Артём, бесит только. Какая разница, сколько там натикает? Что это поменяет? Пока дело не сделано, пусть хоть истрещится.
– Пускай говорят, Жень. Пускай считают, что крыша поехала. Они же не были тогда… На башне.
Они же вообще из своего метро не вылезают. Откуда им знать, а? Крыша… Бомбил я их всех… Объясняю же: вот ровно в тот момент, когда Ульман на башне антенну развернул… Пока он настраивался… Было что-то. Слышал я! И нет, не причудилось. Не верят!
Автомобильная эстакада дыбилась у него над головой, асфальтовые ленты пошли волной и застыли, стряхнув машины; те попадали как придётся, кто на четыре лапы, а кто на спинку, и околели в таких позах. Превратились в железки, в консервы. Бензин-то изо всех давно уже слили, а людей из консервов доставать не стали: куда их девать всё равно?
Артём огляделся коротко и двинул вверх по шершавому высунутому языку заезда на эстакаду. Немного было пройти – километра, может, полтора. У следующего языка торчали недостроенные небоскрёбы, прежде размалёванные торжественно в белый, синий и красный. Время потом всё в серый перекрасило, по-своему.
– А почему не верят? Просто не верят, и всё. Ну да, никто не слышал позывных. Но они откуда эти позывные слушают? Из-под земли. Никто же не станет наверх идти только за этим… Верно же? Но ты сам подумай: разве может такое быть, чтобы никто, кроме нас, не выжил? Во всём мире – никто? А? Бред же! Ну не бред?
Не хотелось смотреть на Останкинскую башню, но и не видеть её было нельзя: отворачивайся от неё или нет, а она всегда маячит с краю – как царапина на противогазном стекле. Чёрная, сырая, обломанная по набалдашнику смотровой площадки; как рука чья-то со сжатым кулаком из-под земли пробилась, будто кто-то огромный хотел на поверхность снизу выбраться. Но увяз в рыжей московской глине, затиснуло его в тугой сырой земле, затиснуло и задавило.
– Я когда на башне в тот раз… – Артём скованно, стыдливо мотнул головой в её сторону, – конечно, башка другим была занята… Но когда они слушали эфир, когда пытались поймать Мельника позывные… Там через это шуршание… Я ведь матерью готов поклясться… Было! Было! Что-то было!
Плыли над голым лесом два колосса – Рабочий и Колхозница, схватившиеся в странной своей позе, то ли по льду скользя, то ли последнее танго крутящие, но друг на друга не глядя, как бесполые. А куда тогда? Видно им с их высоты, что за горизонтом, интересно?
