Глава 5
Слева осталось чёртово колесо ВДНХ, огромное, как шестерёнка того механизма, который вращал Землю. И вместе со всем механизмом колесо уже двадцать лет как замерло и ржавело теперь тихо. Кончился завод.
На колесе написано было «850»: столько лет отмечала Москва, когда его поставили. Артём подумал, что исправлять это число смысла нет: если время некому считать, оно останавливается.
Протиснувшись через прижавшиеся друг к другу на спуске машины, не вглядываясь уже в их водителей и пассажиров – надоели – Артём сошёл на землю.
Некрасивые и невесёлые небоскрёбы, казавшиеся раньше бело-сине-красным, выросли в полмира: совсем близко. Самые высокие здания в округе, если не брать в расчёт сломанную башню. То, что надо. Артём запрокинул голову, достал взглядом до вершины. От этого сразу заломило в коленях.
Может, сегодня... – без знака вопроса спросил Артём, хоть и помня, что уши у неба заткнуты облачной ватой.
Там, конечно, не расслышали.
Подъезд.
Подъезд как подъезд. Домофон осиротел, дверь железная обесточена, в аквариуме консьержа собака дохлая, жестяно лязгают почтовые ящики на сквозняке, ни писем в них, ни рекламного мусора. Всё давно собрали и сожгли, чтобы хоть руки погреть.
Внизу – три немецких блестящих лифта, распахнутые и сверкающие нержавеющими внутренностями, как будто на любом из них можно было сейчас взять вот так и поехать на самый верх этой высотки. Артём их за это ненавидел. И рядом – дверь пожарного хода. Артём знал, что за ней. Считал уже: сорок шесть этажей пешком. На Голгофу всегда – пешком. Всегда... Пешком...
Ранец весил уже всю тонну; и эта тонна давила Артёма в бетон, мешала идти, с шага сбивала. Но Артём всё равно шагал – как заведённый; и как заведённый говорил.
Ну и что, что нет противо... ракет... Всё равно... Должны были... Должны были ещё где-то... Люди... Не может быть, чтобы только тут... Чтобы только в Москве... Только в метро... Вот же – земля... Стоит... Не раскололась... Небо... Расчищается... Не может ведь такого... Чтобы – вся страна... И Америка... И Франция... И Китай... А Таиланд какой-нибудь... Он-то вообще кому чего сделал... Его вообще не за что...
Не бывал, конечно, Артём в свои двадцать шесть ни во Франции, ни в Таиланде. Почти не застал он старого мира: опоздал родиться. А у нового – география поскуднее – станция метро «ВДНХ», станция метро «Лубянка», станция метро «Арбатская»... Кольцевая линия. Но, разглядывая в редких туристических журналах фотоснимки Парижа и Нью-Йорка, отфильтрованные плесенью,
Артём сердцем чувствовал, что есть эти города ещё где-то, стоят, не сгинули. Ждут, может, его.
Почему бы... Почему бы только одной Москве остаться? Нелогично, Жень! Понимаешь? Нелогично! Что мы – одни во вселенной? А значит... Значит, просто мы поймать их... Их позывные... Не можем... Пока. Надо просто продолжать. Нельзя руки опускать. Нельзя...
Высотка была пустой, но всё равно звучала, жила: через балконы влетал ветер, хлопал дверными створами, дышал с присвистом через лифтовые шахты, шебуршал чем-то в чужих кухнях и спальнях, притворялся вернувшимися хозяевами. Но Артём уже не верил ему, даже не оборачивался и в гости не заходил.
Известно, что там, за стучащими беспокойно дверями: разграбленные квартиры. Остались только снимки, по полу разбросанные, – люди, которых двадцать лет как нет уж, себя никому на память сфоткали, да громоздкая совсем мебель, которую ни в метро, ни на тот свет с собой не протащишь. В других домах окна от взрывной волны повылетали, а тут стеклопакеты – выдержали. Но за два десятка лет все пылью заросли, как ослепли.
Раньше можно было встретить в иной квартире бывшего хозяина: ткнётся противогазным хоботом в какую-нибудь игрушку и плачет через хобот гнусаво, и не слышит, как к нему сзади подошли. А теперь уж давно никого не попадалось. Бетон, кирпич, слякоть, асфальт треснутый, кости жёлтые, труха из всего, ну и фон. Так в Москве – и так во всём мире. Нет нигде жизни, кроме метро. Факт. Всем известный факт. Всем, кроме Артёма.
