1. Александра Семёновна Гарбузова
Родилась в Белоруссии в 1941 году. В Освенцим попала в 1944-м.
Сейчас живёт в Молдавии.
Когда началась война, мне было шесть месяцев. Мама с нами, тремя дочками, пряталась в лесах. Нас поймали немцы и забрали в такое белорусское гетто. В мае 1943-го отвезли в концлагерь Майданек. А примерно через год нас забрали в Освенцим, а старшую сестру – в другой концлагерь.
Там мне на руке иголкой на палочке выбили номер, как и всем, это было обязательно. У женщин были пятизначные номера, у мужчин – шестизначные. Я помню, что было очень больно.
Нас всех разделили, маму потом угнали пешком в Равенсбрюк.
Очень запомнилась музыка, которая играла каждый день. Быстрая, что-то вроде фокстрота. Людей заставляли танцевать. Они танцевали и падали, танцевали и падали... Это зрелище веселило немцев. Потом, когда моя мама купалась, я увидела, что одна половина тела у неё вся рваная и в дырах. Это тоже было развлечение немцев: они натравливали овчарок на людей.
Когда нас освободили, мне было четыре с половиной года. Солдат взял меня на руки и прижал к себе. И оторвать никак не мог... Меня так давно не обнимали, я почувствовала тепло. Я пробыла со своими освободителями до конца войны и общалась с ними до 2005 года, приезжала к ним в отпуск каждый год, они ко мне приезжали. И на похороны тоже ездила...
Я почти ничего о себе не знала, только как меня зовут. Я знала, что, если мамы или отцы пробирались на территорию детских бараков, они звали своих детей по имени. И всем всегда говорили: помни своё имя! А фамилию я не знала. Когда освободившие меня солдаты решили отдать меня в детдом в Молдове, а без фамилии не принимали, они дали мне фамилию Победа, с ней я примерно полгода прожила. Потом меня удочерила бедная семья Ярославских. Мы жили в землянке, голодали, мёрзли. Они отдавали мне последнее, оставаясь голодными сами. Кто не знает голода, дай бог, чтобы никогда его не знал. Я равнодушно на хлеб смотреть и сегодня не могу.
Мама нашла меня через 25 лет, когда моей дочери было пять, через объявление в газете, по моему номеру на руке, но жить вместе мы не стали.
2. Ольхова Кристина Максимовна
Родилась в Варшаве в 1930 году. В Освенцим попала в 1944-м.
Сейчас живёт в Москве.
Мы с сестрой попали в лагерь после Варшавского восстания. До этого мы, 13–14-летние девочки, воевали. Нас поймали и повезли в лагерь на уничтожение – это был приказ Гитлера и Гиммлера. Но мы выжили. До лагеря мы два месяца провели в подвале и не могли даже голову вытащить, потому что всё время стреляли. Варшава была разрушена до основания. У нас не было ничего. Там, где мы жили, не было даже воды. Люди уже начали рыть колодцы, но воды не было – там была грязь. Но что-то надо пить: 30 градусов жары, всё горит, всё рушится... И пили её. Начались болезни. Очень много погибло людей – как я слышала, около миллиона.
И вот началась капитуляция Варшавы, нас погнали этапом в лагеря. Была сортировка: больных, детей, малолетних, грудных – в одну сторону, остальных – в другую. Нас разделили с мамой и отправили в концлагерь Освенцим, на уничтожение. Но не уничтожили, потому что им нужна была, по-видимому, кровь детская для немецкой армии. Первое, что было заметно там, – это тишина, не стреляют. До того же два месяца день и ночь стреляли – разбивали Варшаву до основания. А здесь тишина. Но хорошего ничего не ждали, ждали только плохое. Уже хотели смерти.
Мы лежали в бараке, где нас лечили, потому что ноги отмороженные были, в ранах. Мы не ходили вообще. Туда приходил врач, немец, гестаповец, и проверял. Дежурные, тоже заключённые, нас предупредили: старайтесь вставать, иначе они вас сожгут. В нашем помещении все были больные, уже перенесшие два месяца голода. У нас начиналась дистрофия, цинга, уже рот болел, температура. Очень многие оттуда не вернулись: тех, кто не выдерживал, терял сознание, сжигали.
Помним, как освобождали. В один прекрасный день узники старшие прибежали к нам: свобода, немцы удрали, немцев нет. Но радости не было. Какой-то упадок. Мы не знали, что дальше будет. У нас никого нет. Нам с трудом помогли вернуться в Варшаву. А оттуда беспризорных и сирот привезли в Советский Союз.
3. Фомина Татьяна Прокофьевна
Родилась в 1936 году в Белоруссии, в Витебской области. В Освенцим попала в 1943-м. Сейчас живёт в Москве.
В лагерь я попала вместе с братом и четырьмя сёстрами, когда мне было семь лет. Родителей наших сожгли: папу за связь с партизанами на глазах у всей деревни, а маму в лагере в 1943 году.
У меня брат очень часто был в числе штрафников. В лагере нам не разрешали разговаривать ни на белорусском языке, ни на русском (польского и немецкого мы не знали), а всё равно как-то же надо общаться. И мальчишки ещё пели всякие песни партизанские: про Щорса, про Будённого. И их за это сажали в карцер. Не давали ни есть, ни пить. Сестра работала в концлагере на кухне, резала хлеб немцам. Она кусочек приносила мне ночью, когда надзиратели выводили собаку по нужде, подсовывала мне под голову (мы спали на голой соломе, которая шевелилась от блох и вшей). Я сама не съедала, а брату старалась также пронести под дверь. Если бы надзиратели увидели, тут же могли уничтожить нас.
Но мы остались живы. У старшей сестры было двое слепоглухонемых детей – их в концлагере сразу сожгли. Ей пришлось сложнее, чем нам – приходилось работать, убирать сельхозпродукцию. После работы она старалась что-то принести нам, младшим. Их обыскивали и, если находили ту же брюкву или морковку, ставили на брусчатку на колени, а в вытянутых вверх руках они должны были держать эти плоды. Впереди надзиратели с овчарками. Руки немеют, начинают опускаться, и собаки тут же подбегают и могут так цапнуть, что без руки останешься. И мы это всё видим. Но через несколько дней они опять идут и несут что-то. Потому что собак, наверное, кормили лучше, чем нас. У меня ихняя похлёбка из гнилой, тухлой брюквы, вот эти опарыши белые, ассоциировалась потом с вермишелью. Когда нас привезли в детский дом после освобождения, суп вермишелевый давали, я, прежде чем его есть, смотрела, а не черви ли это.
Из лагеря приехали мы трахомные. Я не знаю, как мы ещё не ослепли. Но в детском доме терпение и выдержка врачей и учителей помогли нам выжить. Только бы этот ужас не повторился.
