Достоевский был для голубей всё равно что бог. Если бы он сказал им: а ну-ка прыгните с Крымского моста! — они, конечно, не прыгнули бы. Во-первых, прыжки не их конёк, а во-вторых, они подумали бы, что им послышалось. Но усомниться в его правоте они бы не посмели. Потому что это же Достоевский! Только не подумайте, что голуби его идеализировали. Они же не слепые — отсутствие крыльев, согласитесь, трудно не заметить. Но это врождённый дефект, ошибка природы, Фёдор Михайлович не виноват, что родился бескрылым. Из сострадания к нему голуби избегали разговоров о его увечье и даже птенцам запрещали показывать на калеку пальцем, чтобы Достоевский ни в коем случае не ощутил своей неполноценности.
Но, кроме бескрылости, был у писателя ещё один недостаток, и уж его-то голуби обсуждали горячо и часто — по их мнению, Фёдор Михайлович слишком большое значение придавал личной гигиене, и от этого у него портился характер.
Особенно не в духе Достоевский бывал ранней весной. Насупленно молчал, тяжко вздыхал и даже (были свидетели!) скрежетал зубами. А потом р-р-раз — вдруг стряхивал с себя уютно устроившихся сизарей и возмущённо гаркал: «Хватит срать!» Причём гаркал так громко, что его окрик тут же порождал волну слухов среди москвичей: синоптики принимали этот вопль за первый весенний гром, полицейские — за теракт, а люди без фантазии — за лопнувшую шину самосвала. Никто и представить не мог, что этот звук исторг из себя измазанный птичьим помётом монумент.
Фёдор Михайлович был очень терпеливым памятником и к тому же искренне любил голубей. Поэтому уговаривал себя не сходить с ума из-за пустяков: подумаешь — обкаканная голова (а ещё плечи, спина, колени), они же это не со зла! Он по сто раз на дню напоминал себе вполне разумные доводы своих пернатых друзей. Во-первых, что естественно, то не безобразно (с этим не поспоришь). Во-вторых, голуби метят только тех, кого любят, кому сочувствуют и желают счастья. Так что помётометание не хулиганство, а великая миссия голубиной братии — нести удачу тем, кто этого заслуживает (или просто попался под руку, точнее — под хвост).
Аргумент, согласитесь, весомый. И Достоевский очень старался относиться к каждой капле, которой его одаривали голуби, как к поздравительной открытке с пожеланиями успехов в труде и личной жизни. Но день ото дня этих «валентинок» на плечах Достоевского оседало всё больше. И если зимой потёки голубиной симпатии он худо-бедно прикрывал подушками снега, то весной уже ничто не могло защитить его от брезгливых, как ему казалось, взглядов прохожих. Чтобы спрятать смущение, Фёдор Михайлович напускал на себя мрачный вид, держался солидной букой и даже скрежетал зубами (свидетели не врут). Но белёсые разводы от этого, увы, не исчезали, а даже наоборот, разрастались, доводя измученного классика до нервного зуда. Он то и дело почёсывался, беспокойно ёрзал... И в конце концов срывался.
Отчаянный вопль Достоевского возмущал голубей по нескольким причинам. Во-первых, слишком громко. Ну зачем так орать? Во-вторых, грубо. Разве нельзя было бранное «срать» заменить на более приличное «испражняться», «облегчаться», «ходить по большому»?.. В-третьих, почему «хватит»? Ему же уже объясняли про гуманистическую миссию голубей и всё такое. И наконец, это так не во время! Кругом весна, любовь, брачные игры... Сизари распускают крылья, надувают зоб и танцуют вокруг голубок. Те убегают, но не слишком быстро, чтоб не остаться старыми девами. Влюблённые чистят друг у друга пёрышки, нежно воркуют. И тут вдруг Фёдор Михайлович со своей гигиеной! Вообще-то голуби — народ не обидчивый и даже нашли оправдание ежегодной выходке Достоевского.
Дело в том, что свой истошный вопль чистюля-монумент испускал именно в тот момент, когда у голубей вот-вот должен был начаться период гнездования. Стая так привыкла к этому совпадению, что стала воспринимать крик Фёдора Михайловича как малоприятное, но неизбежное природное явление. И пополнила свой птичий фольклор народной приметой: «Достоевский орёт — а голубь гнездо вьёт». К Фёдору Михайловичу даже ходила делегация с просьбой поменять текст весеннего вопля и вместо «Хватит срать!» кричать «Пора гнёзда вить!». Но тот был не в настроении и в ответ только сильнее зачесался.
После нервного срыва Достоевский оказывался почти в полном одиночестве — стая покидала его ради продолжения рода голубиного и только несколько пернатых пенсионеров..
