Глава 43
Нет. Не бежали. Забыли уже об Артёме, вернулись к своим делам. Дела, наверное, поважнее были, чем диверсантов арестовывать. Какие, интересно? И тогда только вспомнил, что такое вообще Театральная.
Центральный зал станции – маленький, уютный, низенький, с потолком, прошитым ромбами, как одеяло, – был зрительным залом театра: весь почти заставлен стульями, а впереди, ближе к затянутой бархатными портьерами сцене, – и столиками. Арки тоже занавешены, но не бархатом уже, а чем придётся. С потолка прямоугольные путевые указатели свисают, светятся тускло, подбито, но вместо списка станций – надпись витиеватая: «Добро пожаловать в Большой театр!»
А живут тут в метропоездах, стоящих на обоих путях; один ровно на станции был, когда электричество во всём мире кончилось, а другой успел уже ткнуться в туннель, поехать к Новокузнецкой. Ничего, уютно получилось. Лучше, чем на строительных лесах над водой. И чем в социальном жилье через стенку от ада лучше.
Хоть никуда эти поезда и не шли, а в окнах у них был один вид всегда – на камень, в землю, – местные жили всё равно весело: смеялись, шутили, за задницы щипали друг друга и не обижались. Как будто бы просто ждали в своих купе, что вот-вот машинист извинится по громкой связи за двадцатилетнюю задержку, а состав тронется и доедет, никуда не денется, до следующей станции, и уж конечно, в тот самый день, из которого выезжали: последний день перед концом света. А пока и тут существовать приноровились.
Дети вокруг носились чумазые, и все с придумкой: дрались пластиковыми изоляционными трубками, как на мечах, бросались друг в друга вычурными фразами, из каких-то полутлелых пьес вырванными, насмерть боролись за сворованный картонный, гуашью раскрашенный реквизит, хихикали и пищали.
Люди тут, сколько их ни было, все кормились театром. Одни играли, другие декорации рисовали, третьи гостей кормили, четвёртые пьяных выпроваживали. По платформам бродили очковые бабки, обмахивались билетными веерами, зазывают надтреснуто: «На сегодняшний спектакль! На сегодняшний спектакль! Последние места!» Подходили к краю, заглядывали в перегон к Новокузнецкой: сколько оттуда ещё дураков принесёт?
А Артёму хотелось в другой конец заглянуть, в обратный. Другим концом оба туннеля шли к Тверской. К Рейху. Где-то там, в темноте, наверное, построены уже к маршу колонны в чёрной форме, ждут. Минут пятнадцать им идти строевым шагом. А если на дрезине бензиновой лететь – две. Две минуты пройдёт, как Артём скажет Дитмару в рацию: готово, и тут будет штурмовой авангард.
Посреди зала в две противоположные стороны разбегались вверх, по-над путями, две лестницы; и обе были переходом на станции Красной линии. Одна – на Охотный Ряд, которому коммунисты вернули старое имя – Проспект Маркса. Другая – на Площадь Революции; раньше она вообще-то к Арбатско-Покровской линии относилась, но после первой войны с Ганзой красные её разменяли на Библиотеку имени Ленина.
Оба перехода были отгорожены переносными металлическими заборчиками. За заборчиками стояли красноармейцы в стираной-перестираной зелёной форме и по офицеру в фуражках, кокарды – эмалевой звездой, малиновой от времени. Друг напротив друга стояли, в десяти шажках, перешучивались. Но эти десять шажков были территорией нейтральной станции, над которой у них власти не имелось. И ещё они были хоть и галёрочной, а всё равно частью зрительного зала – Большого театра.
Вот так Театральная жила: зажатая между двумя пересадочными форпостами Красной линии и Рейхом. Между молотом и наковальней. Но как-то ей всё удавалось от судьбы отскакивать, юлить, обманывать железо, уходить от войны, нейтралитет держать. Долго удавалось: до этого самого дня. И в сегодняшнем воздухе, кажется, только Артём чувствовал грозовое электричество: остальные не понимали и не видели скорой и неотвратимой бойни.
Все, да не все, кто-то готовился и к другому: по сигналу отсечь переходы на Охотный Ряд и резать людям глотки. Переходов, кроме центрального, было ещё два: один с тыла станции, в самом конце платформы, а другой – наверху, через вестибюль. Трудно все три блокировать одномоментно. Наглую операцию придумал Дитмар.
А у Артёма задача была вдвое труднее. С самого того разговора у сортира Дитмар больше не позволил Артёму оказаться наедине с Гомером ни на секунду. Не успел старик передать ему, ни как выглядит радист, ни кем работает, ни где живёт. Найди, Артём: того, не знаю кого. За полчаса уже.
– Извините, – сунулся он в купе к чужим людям. – Пётр Сергеевич не тут живёт? Умбах?
