Глава 55
Он обогнул здание, рассчитывая встретиться с настоящим Фёдором Колесниковым. У Фёдора в тот раз ещё много полезного оставалось: костюм, например. Но там, где Фёдор сидел, теперь ничего не было. Кто-то Фёдора утащил вместе со всеми его пожитками. А Артём стоял на земной поверхности в портках и куртке: без панциря, голый. И тогда он пошёл голый. Странное это было чувство.
В последний раз он без химзащиты наверху оказывался когда? Когда ему четыре годика было. Когда мать пробивалась с ним на руках в метро. Но этого дня он не помнил. Помнил другой: с мороженым, с утками на пруду, с асфальтом, изрисованным цветными мелками. Так же – или по-другому? – тогда майский ветерок шутливо дул в лицо, щекотал под коленками? И теперь вот ветер поднимался. Спускался с неба к Артёму, бежал, распевая, по переулочкам, спрятанным за парадными фасадами, летел навстречу, омывал лицо. Что он с собой нёс?
Проскользило что-то тяжёлое в штанах, оцарапало ногу, зацепилось в штанине, держась за Артёма, как паразит за хозяина; наконец выпало, брякнув, на мостовую. Револьвер чёрный. Артём нагнулся, поднял его. Осмотрел, ощупал. Странное оружие. Будто из магнита сделанное: трудно отпустить. А держать больно. Он размахнулся и зашвырнул его куда-то к Кремлю. И вот тут только его отпустило. Начало отпускать. Мурашки пошли. Надо бы было бежать скорей, прижимаясь к домам, в ресторан, где под стол забился один из четверых сталкеров, тот, который догадался свернуть с улицы, спрятаться от преследователей.
Надо было раздевать его, опухшего, поспешно, мерять на себя его растянутое шмотьё, дышать воздухом, которым он недодышал, и глядеть на Тверскую через его противогазные окуляры. Надо, чтобы выжить ещё раз, чтобы жить. Но Артёму сейчас не моглось, не имелось права – смотреть на город через заплёванное и протёртое стекло.
И дышать пылью через банки фильтров. «Жить» для него сейчас стало, хоть ненадолго, хоть на полчаса, хоть на десять минуточек – это вот так, в обычной одежде, без тесной резины – шагать по полночной улице, как он шагал за ручку с мамой двадцать лет назад; как двадцать лет назад все люди ходили. Или как двадцать семь лет назад, но такой же, может, ночью, и вдруг даже вот по этой же самой улице – его мама в обнимку гуляла, юная и обязательно красивая – с ещё несбывшегося Артёма безымянным отцом. Кто он был? Что он говорил ей? Почему ушёл? Каким бы Артём вырос, если бы отец остался? Артём как-то привык уже потому ненавидеть его, что маму свою обожал безоговорочно. Однако Сухой вот на место отломанного отца прирасти не смог.
А больше некому и пытаться было. Но вот сейчас... Сейчас Артём мог представить себе, как этот человек шёл рядом с его матерью. Обычно взял под тёплую живую руку и пошёл, болтая о всякой всячине. И дышал он так, как Артём сейчас дышит: не хоботом складчатым, и даже не носом, а всем телом, каждой порой. И слушал её, эту девушку, всем телом сразу, как слушают в самом-самом начале, когда друг к другу ещё только на ощупь осторожно тянутся.
Его отец был живой человек, и мать была живой человек, понял сейчас Артём. Такие же живые люди, как он сам. А он сейчас был очень живым. Только что он должен был неизбежно умереть, и видел даже ту самую пулю, которой назначили его жизнь порвать, и чужая смерть брызгала на него в доказательство того, что люди вполне могут умирать, и умирать мгновенно, глупо и без всякого смысла. А сейчас – жил. И никогда ещё не был более жив и более взаправду, чем сейчас.
Внутри что-то распускалось в Артёме; словно до этого у него сердце было сжато, как кулак. А теперь вот чуть разжималось. Высвобождало его понемногу. Смог ведь он представить себе, как отец шёл рядом с матерью; и ему не хотелось вмешаться, втиснуться между ними, отпихнуть его от неё. Пускай идут себе двадцать семь лет назад, пускай дышат себе, как он сейчас дышит.
Пускай радуются друг другу, сколько смогут. И пускай всё же он появляется на свет. Сюда, наверх. Как будто там, под землёй – это всё бред был, долгий тифозный бред, вязкий, топкий, и вот только сейчас начинается настоящее, действительное. Поверилось от ветра: впереди – что-то удивительное. Всё самое потрясающее у него – ещё только впереди.
Артём миновал Тверскую. Двинулся дальше. Прямо посередине улицы, промеж сцилл и харибд всяких кремлей, дворцов, государственных дум – бесшабашно; плевать, что отовсюду могут высунуться, нагнуться к нему, сожрать, – гулял; просто гулял. Выбросил из головы и тех, кто гнался за ним по Тверской: случилось в первый раз чудо, пощадили, и сейчас случится.
Наверное, у Артёма не тут конечная, не на Театральной; не тут его пункт назначения.
